Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева] - Анна Сергеевна Аксёнова

Он все сидел, уставившись в пол. Ирена начала злиться. Неужели раскис, жалеет девку, вместо того чтобы посочувствовать Ирене? И зачем ее дернуло все рассказать? Век живи, век учись. Хотела как лучше, хотела, чтоб от нее первой узнал, мало ли что услышит от кого другого…

— Никита Михайлович, ну скажите что-нибудь. Я понимаю, что со стороны это выглядит, наверное… — Она не нашла подходящего слова.

Никита Михайлович взглянул наконец на нее, но взглянул спокойным, почти холодным взглядом. Этого еще не хватало:

— А если все-таки ребенок вашего сына?

— Что вы, — замахала она руками. — Вы бы посмотрели на нее. Типичная ППЖ.

Никита Михайлович поморщился:

— Не говорите так, вам не идет. Полевая походная жена. Что в этом плохого: жена — жена и есть, а если к тому же жена-подруга, жена-боец… Сумели же, мерзавцы, опошлить.

Ирена чувствовала, что сделала промашку. Нет, пока не поздно, надо что-то предпринять. Если он с таким настроением выйдет отсюда, тогда всему конец.

— А главное… — вдруг нашлась она и обрадовалась, что нашлась, — главное-то ведь вот в чем: если у них действительно все серьезно, если любовь не на день, не на час, они ведь не посмотрят на меня, будут продолжать свои отношения. Но зато если несерьезно, в чем я глубоко уверена, то я его выручила, помогла ему при его бесхарактерности. Он у меня очень бесхарактерный, просто тюфяк. Я виновата в этом, как мать виновата, мне и выручать. И каждая мать на моем месте так бы поступила.

Никита Михайлович наконец-то улыбнулся:

— Да, все матери одинаковы: нет достойной пары для их детей. Я помню… — и оборвал себя. — Вы правы в одном — они и без вас разберутся, так что не терзайте себя. Куда она поехала?

— Понятия не имею. Может быть, даже здесь осталась. — Ирена схватилась за виски. — Это было бы ужасно.

— Наоборот, хорошо. Время не только лучший лекарь, но и лучший судья. Не спешите.

Разговор перешел на ровный, почти деловой тон. Ирена, чтобы, не дай бог, не закрепились такие отношения — это ее совсем не устраивало — сказала:

— Никита Михайлович, я все больше и больше убеждаюсь, что могу вас считать своим другом. Я не ошибаюсь? — Кажется, она даже сумела покраснеть. Жаль, что нельзя посмотреться в зеркало.

— Спасибо, — сказал Никита Михайлович. — Это действительно так.

Вот он в самом деле порозовел. Хороший признак. Теперь главное — не ошибиться. И Ирена непринужденно предложила:

— А знаете что, приходите-ка ко мне в воскресенье на чашку чая. Не в это, а в следующее. Посидим в неофициальной обстановке, поболтаем о старых добрых временах. Как вы на это смотрите?

Он широко улыбнулся, тут же посерьезнел и снова заулыбался:

— Я с удовольствием. Я… Только… вы не боитесь языков?

Ирена подняла брови.

— А что здесь такого? Кроме того, я свободный человек, и, насколько мне известно, вы тоже.

Он сразу померк, когда она напомнила, что он «свободный» человек. А как еще она могла сказать? Господи, сколько сложностей, — говори, да оглядывайся.

Ирена достала стакан меда — тот, что презентовала ей Ракитина и который она хранила на случай болезни. Вынула из глубин буфета, осторожно и тщательно вымыла две старинные розовые чашечки французского фарфора. Испекла картофельные оладьи и спрятала их в миске под подушкой, чтобы не остыли.

Много времени пришлось потратить на то, чтобы выглядеть и по-домашнему и элегантно. Раньше это было приятным занятием и она не смотрела на часы, сколько у нее занимает такая процедура. Но с тех пор как она пошла работать, быть элегантной еще и дома стало просто некогда.

Сейчас она рассматривала себя в зеркало шкафа с особой придирчивостью, мерила и отбрасывала одно платье за другим, пока не остановилась на юбке с джемпером. Но, походив в этом наряде, чтоб почувствовать его, тоже сбросила: стало жарко, значит он не годился на долгий и трудный вечер. Конечно, трудный, — ведь ей предстояло завоевать Никиту Михайловича. Не на работе же завоевывать себе поклонника. Впрочем, почему поклонника? Пока — поклонника, серьезного поклонника, а дальше — видно будет.

Ирена поймала себя на том, что мурлычет что-то, и довольно громко. Не прекращая пения, прислушалась, оказалось — танго. Ого! Ирен-коршун забыла о неприятностях, о возрасте.

Последнее время она чувствовала себя почти счастливой: по утрам вставала легко и быстро, с удовольствием завтракала, с удовольствием одевалась — не по инерции, а именно с удовольствием, задумываясь о том, что́ может привлечь внимание Никиты Михайловича.

Ирена достала платье, которое нравилось еще Виктору. А уж он-то повидал ее во всяких нарядах. Это, черное с желтым, он считал для дома самым красивым, любил, когда Ирена надевала его. Ирена удивлялась: платье ее полнило, но мужской вкус… У них другие представления — что красиво. Надо считаться с этим. Может, надеть его?

После письма, привезенного Августой, от Жени пришло еще одно. В нем он писал: «Дорогие мама и, Августа». Возможно, обращением сразу к двум он хотел показать, что ни от той, ни от другой у него нет секретов, но можно было в этом увидеть и другое: ему нечего писать молодой жене. Сама Ирена пока молчала в письмах к Жене о том, что Августа была здесь. Решила подождать, что напишет ему та, а уж потом и ответить. Неизвестно, может, он и сам, дурачок, обрадуется, как легко… все обошлось. Может, за это время ему кое-что и порассказали про Августу, чего он по своей наивности не замечал.

В общем, огорчаться пока особых оснований не было, и тем легче было Ирене все забыть и, как в былые времена, тщательно готовиться к приему гостя.

За несколько дней до назначенного чаепития она скрупулезно осмотрела дом. Все, что могла вычистить, — вычистила, что надо было вымыть — вымыла, зачинила, проветрила. Толченым кирпичом с ягодами красной бузины натерла до жаркого блеска медный самовар. Подавать его на стол она и не думала, но он очень хорош был в кухне: стоял там, как король, среди остальной посуды.

Какое счастье, что у них в Шабанино мало эвакуированных и она живет одна. Дом от матери достался совсем хороший. Он по-прежнему не требовал ремонта — так, подмазки, подкраски. Все в нем сделано добротно, как говорится, на века. Правда, небольшой — две комнаты: зал с широкой ковровой оттоманкой, высоким, под потолок, резным буфетом, набитым посудой, маленькая спальня